— А где вы услышали о донорстве?

Не говорит. Начинает стесняться, мяться. Видимо, человек активный, с позицией — вот и получил за что-нибудь либо от местных властей, либо от односельчан. Ситуация классическая, к сожалению.
После разговора с Эдиком уже не спится. Вроде бы я за шесть лет работы привыкла к таким историям, и обычно, ответив на звонок, могу спать дальше. Но примерно одна история из двадцати или тридцати что-то делает со мной — так, что потом невозможно ни уснуть, ни даже сосредоточиться. Можно только лежать и царапать ногтями обои на стене.

7-30. Пора разгребать почту, комментарии на сайте Русфонда и РДКМ, сообщения в соцсетях. За ночь обычно наваливается пару десятков вопросов.

«Я кормлю грудью, недавно родила, мне 28 лет, могла бы я стать донором? Анна».

«Анна, вы могли бы, но лучше сначала закончить с грудным вскармливанием», — я копирую стандартный ответ. Она не спит, эта Анна, недавно родившая, и сразу начинает общаться.

В их гормональном, приподнятом состоянии они все хотят быть донорами костного мозга. С ними не надо вступать с ними ни в какие философские и эмоциональные беседы, надо просто изложить факты, по возможности ответить на их вопросы или перенаправить к коллегам и попрощаться, пожелав всего хорошего им и их близким.

В конце концов, кто знает — может, кто-то из них однажды станет реальным донором? Вот сейчас эта женщина, находясь на вершине гормонально-эмоционального порыва, сдаст кровь на типирование, а потом совпадение, звонок, и пожалуйста — чья-то спасенная жизнь. Есть немало случаев, когда молодые девушки, вскоре после родов и вопреки всем предписаниям врачей-трансплантологов (для них, конечно, лучшие доноры — это мужчины 18-23 лет), становились реальными донорами и спасали жизни тяжелобольных людей. Как, например, Юлия Персикова из Нижегородской области. Меня лично такие истории очень вдохновляют. Отвечаю терпеливо на все, даже самые глупые вопросы. Так надо! Все на пользу.

Пока разгребала почту и отвечала на вопросы, уже наступило 11 утра. Сейчас активизируются коллеги из Русфонда. Весь сегодняшний день мне надо посвятить отчетам за 2018-й год и планам на 2019-й. Это больно. Это займет часа четыре, если никто не будет отвлекать. И тут же одновременно начинают издавать звуки телефон и компьютер — практически одновременно просыпаются все известные человечеству приложения для связи: Телеграм, воцап, sms, мессенджеры Вконтакте и Facebook.

— Началось в колхозе утро, — самая популярная фраза, которую слышит мой кот Шуруп.

Для начала мне нужно собрать все планы на ближайшие две недели по донорским акциям. Юг, Поволжье, Сибирь, Северо-Запад… С каждым регионом созвониться, поговорить, обсудить все детали. Что мы делаем, с кем и где, какие нужны ресурсы, сколько планируем получить пробирок с образцами крови для HLA-типирования.

Январь — обычно «мертвый месяц», за него придется отдуваться в феврале и марте. В наступившем году нам нужно рекрутировать не менее 25 тысяч потенциальных доноров, и от этой цифры немного страшно. В 2018-м мы рекрутировали 13 590 человек. Но теперь надо в два раза больше. С одной стороны, кажется, что миссия невыполнима, но с другой, регистр DKMS в Германии рекрутирует по полмиллиона человек в год. Есть к чему стремиться.

В почту приходит новое письмо: надо срочно найти героев для сюжета о нашем Национальном регистре для Первого канала. Не найдем — не будет сюжета. Не будет сюжета — не соберем деньги, которые пойдут на типирование новых доноров. В 2019 году нам надо собрать 200 млн рублей. Понятное дело, я бросаюсь искать героев для сюжета.
Кажется, на днях я видела в соцсетях посты о ребенке, которому нужен донор. Надо как-то найти его родителей и осторожно написать им: вдруг они согласятся на съемку? Дело вроде бы на двадцать минут, но на самом деле часа на полтора минимум, и дело деликатное. Нашла, написала — жду ответа.

Звонит журналистка откуда-то с Урала, просит дать комментарий про донорство костного мозга. Что это такое и кому он нужен. Прямо сейчас, срочно. Пока с ней разговариваю, на второй линии примерно раз шесть пытается дозвониться кто-то еще. Потом оказывается, что это тоже журналистка, из Архангельской области. Они с коллегами посовещались и решили устроить донорскую акцию для журналистов. Я уже перестала переспрашивать, из каких они СМИ. В конце концов, чем больше об этом говорят и пишут, тем лучше.

Надо только срочно написать в Инвитро, чтобы они предупредили свой офис в Архангельске: пусть те не пугаются, если вдруг к ним примчится толпа диких северных журналистов.

Снова звонок. Девушка из поселка под Армавиром, Краснодарский край. 60 жителей желают сдать кровь на типирование, а ближайший офис Инвитро — в 80 километрах. Можно ли что-то сделать? Пишу в Инвитро, прошу связать меня с их офисом в Армавире, чтобы договориться о выездной акции в поселок. Не факт, что они согласятся на такой подвиг. А если и согласятся, вдруг попросят денег? Сколько? А где их взять? Чувствую, с этой акцией придется сильно повозиться. Но 60 человек — это не шутки, этим пренебрегать нельзя.

Так проходит весь день: всем нужны герои, цифры, комментарии, планы и отчеты. Разумеется, срочно. Прямо сейчас. Вечер я встречаю за географической картой России. Надо поднять все таблицы за 2018 год (13 590 доноров!) и посмотреть, откуда какая пробирка пришла. Шадринск — это где? А Тырныауз? А Лабытнанги?

Кстати, интересная картина вырисовывается к часу ночи. Оказывается, больше всего доноров костного мозга в 2018 году где бы вы думали? В Татарстане. Я всегда думала, что на первом месте Москва и Московская область. А вот и нет! Татарстан лидирует. Москва на втором месте. На третьем — Пермский край. А Питер вообще где-то в конце первой десятки.

Ни с чем не сравнимое чувство — когда эти цифры есть пока только у тебя, и никто больше о них не знает. Кайф! Закидываю их начальству и валюсь в кровать. Надо поспать хотя бы пару часов. Скоро опять наверняка позвонит Эдик.