Широко раскинулась Россия — большая, длинная страна. С запада до востока, от Балтийской косы (19°38′ восточной долготы на широте 54°) до острова Ратманова в архипелаге Диомида (169°03′ западной долготы на широте 65,5°). Длина России — приблизительно десять тысяч километров. Приблизительность подсчета связана с разницей величины градуса параллели в разных широтах — это если вас раздражает отсутствие ослепительной точности. Но в наших обстоятельствах абсолютная точность равна неточности. В России приходится мириться со многими условностями, и географические — самые незначительные из них.

Итак — около десяти тысяч километров. Много это или мало? Любой таксист в год накручивает целый экватор — около сорока тысяч километров, и ничего, родная Kia не разваливается. Как еще представить себе эти десять тысяч километров? Если бы россияне встали цепочкой, взявшись за руки, по всей длине, по всей хребтине страны, сколько бы человек этак выстроилось? Тридцать миллионов, почти что пятая часть страны. Это как раз, кстати, население Москвы с Новой Москвой и московской агломерацией (впрочем, вместе с агломерацией количество москвичей считается до сорока миллионов человек — и не я это предложила, г-н Собянин насчитал). Вот всех нас возьми и выстрой, как раз до мыса Дежнева и дотянемся.

Будем стоять, держась за руки, глядеть на псковские дали, тяжело переживать оскорбительную чистоту валдайской возвышенности, потом пойдут тверские излучины, поволжские сухи, уральские отроги, а дальше — тайга, которая что-то гореть вздумала, дальше вообще неизвестно что — и здравствуй, Владивосток. Кажется, так. В общем, стояли бы мы ожерельем, леткой-енкой, хороводом, на радость России-матушке, познавали бы страну, пели бы Окуджаву (хотя и не все: тридцать четыре человека в нашем дружном хороводе повесились бы от идиотизма жизни и от ненависти к авторской песне).

Как еще нам метафорически представить страну? Евразиец Петр Петрович Сувчинский, проживший прекрасную и долгую эмигрантскую жизнь (1892–1985), сын, к слову сказать, графа Петра Шелиги-Сувчинского, председателя правления русского товарищества «Нефть», в одной из своих программных работ представил Россию в виде раскинувшегося на биваке богатыря — спасибо, что не одалиски. Этот вот раскинувшийся богатырь был обременен многими смыслами: головою (мозгом, всей системой понятий) он оказался в Санкт-Петербурге, на Западе, сердцем — в Москве, в условной Византии, мужской силой — где-то в районе Ангары и ногами — на которые нужно самостоятельно встать — на Дальнем Востоке, которому г-н Сувчинский с немалой прозорливостью предсказывал интересное будущее.

При этом Петр Петрович не без фрейдистских отсылок писал и говорил о том, что метафорический русский богатырь, он же раскинувшаяся страна, не чувствует своего телесного низа («мы живем, под собою не чуя страны»), и потому действует скорее как паралитик — бойкий головой и сердцем, которые вечно в споре, но при этом механически бессильный как раз на тех самых подходах к Ангаре, именно там, где так необходим реальный импульс жизни и развития.

Для праздного читателя это так — даже и в малом: до уральского хребта всякий русский путешественник чувствует себя, что называется, в теме, после — начинает транслировать растерянные сообщения. Ног не чувствует, запинается. Кстати, а подсчитано ли, за сколько времени можно пешком пройти Россию?

При жестких условиях — за двести пятьдесят дней. И да, и сейчас по России ходят пешком люди, считающие, что они таким образом познают страну и себя. Их немного, но нет того мгновения, чтобы по стране не бродил условный Афанасий Никитин. В нынешние дни ее преодолевают по меньшей мере три энтузиаста. Я прочла все их рассказы о странствиях и вынуждена признать, что передо мной вдумчивые чудаковатые люди, вглядывающиеся в землю нашу.

Они вполне себе используют сети (а что более хорошей странички в фейсбуке удержит беглеца в реальной жизни?) и даже ведут специальные страницы «Пешком по России» или «Пеший марш-бросок Выборг — Владивосток». Правда, иной раз кажется, они ходят каждый по своей России. Россия-2 и Россия-3, как минимум. Иные из них изобретают странные приспособления, потому что в их России близится апокалипсис. Вот, например, еще недавно по стране бродил путешественник Сергей Гордиенко, который создал особую тележку: «Я ее создал с целью продемонстрировать удобство технического приспособления для возможных миграций. Фактически она придумана для будущих беженцев. Грузоподъемность 120–130 кг. Легко собирается».

А сейчас по стране идет путешественник Илья Фролов, который главным своим врагом считает мышей: «Для меня самые дикие животные, которых я встречал, — мыши. Они прогрызали палатку, ели мои продукты, потом я стал с ними безжалостно бороться. Я спал с фонариком, и была жестяная банка. Слышал шорох — включал фонарик и бил мышей банкой, мне стыдно об этом говорить. Я тряс палатку, печенья выкладывал за палатку, чтобы они поели снаружи, складывал первую жертву рядом с дыркой, чтобы остальные не лезли, но ничего не помогало». Война странника с самым страшным в России зверем, мышью — утешительная история.

Наша задача, как и задача всякого странника, — увидеть страну во всей ее полноте, так ведь? Мы используем для этого все возможности. Андрей Юрьев, яркий мыслитель, издатель петербургского журнала «Идиот», предположил, что Россию, чтобы понять, нужно разделить по областям смертных страстей, та или иная область символизирует свой особый грех: «Нужна особая карта Родины, поделенной на области по смертным грехам. Уныние и Печаль, разумеется, — СЗФО. Чревоугодие — Краснодарский край. Будут и обширные белые пятна. Сибирская тайга безгрешна. Северно-Ледовитые местности тоже. От апокрифического Евангелия апостола Андрея осталась одна строчка, в которой говорится: не ходи к северным народам, на них нет грехов дома Израилева, нечего тебе там делать». Интересное предложение! Краснодарский край — чревоугодие, Москва — гортанобесие. Поволжье и Черноземье — гордыня и зависть. Северо-Запад — уныние, плюс Питер — тщеславие.

А вот еще одно не то чтобы умственно свежее, но типическое раздумье думающего человека О.: «Читаю у Стивена Кинга: „Возможно, вы встречали их на магистралях и шоссе Америки. На I-95 в Южной Каролине где-нибудь к югу от Диллона и к северу от Санти. Или на I-80 в Неваде, в гористой местности к западу от Дрейпера. Или же это могло случиться в Джорджии, пока вы медленно ползли по прославленному участку шоссе 41, где полиция всегда меряет скорость на выезде из Тифтона“. И думаю о том, что Россия — это огромная страна, напрочь лишенная пространства. Русская литература, кино, вообще русская история может происходить в Москве или Петербурге, а может — в деревне, в провинции, но эта деревня или эта провинция будут каким-то замкнутым тупиком, глубоким и безвыходным местом, куда человек уходит принудительно или добровольно.
Но представить себе историю, где один человек живет в городе Сасово, другой — в городе Михайлов, третий — в Ряжске или Пронске, и все они при этом не отшельники, не алкоголики, не бабушки, нет, они активно передвигаются, ездят друг к другу просто так или по делу, действуют в пространстве Рязанской области не потому, что это „глубинка“, „экзотика“, ну вот живут они там, да и все, как герои Стивена Кинга живут в Мэйне, „вы можете встретить их на трассе из Ряжска в Пронск“ — нет, такого нельзя себе вообразить. Потому что это только американская дорога ведет из Южной Каролины в Джорджию или куда угодно. Русская дорога ведет в Москву. Она не может вести из одного обычного места в другое. И это большая беда».

Так ли оно? Москва, действительно, мощная воронка, мощный центр притяжения, постоянно бьющееся и расширяющееся место — мышца желания. Город с одним из самых завораживающих названий в стране. Чмок, смоква, смакование. Ты смок. У тебя есть моск. По этимологии — болото, низинное место (впрочем, В. Н. Татищев выдвинул гипотезу о скифско-сарматском происхождении слова, которое значит «крутящаяся» или «искривленная», и есть еще версия о марийском происхождении от слов «медведица» и «мать»). Первоначальное название — Кучков, а переименование города, вообще-то, опасное дело. Кучков сразу был готов к столичности — скучковались, сбились в кучу, вокруг — куча людей; но Москва, конечно, более сильное слово. Действительно, болотистое: чмокнула, смокнула, квакнула и затянула. Кстати, имеет смысл подумать о том, что Москва всегда считалась городом сухим и пестрым — в противовес совершенно водяному Петербургу. А ведь нет, и она тоже болото, и само слово Россия — как его ни крути, а крутят обильно и разнообразно, выявляя значение важного названия, но Россия все же от слова «вода».

И если Москва, думаю я, и правда такая раздражающая и заманчивая история, единственным выходом было бы все города России просто переименовать в Москву, и все. Нижняя Москва, Москва-на-Дону, и Новосибирск-Москва, и Красноярск, и Иркутск, и Липки, и Сыромятное, скажем. Нет, деревни все переименовать в Николину гору. Этак в поселке заговорят соотчичи, и вот что получится: «Куда собрался?» — «Да в Москву, валенки купить, от нашей Николиной горы всего километров пять». И сразу вместо обыденной поездки важное элегантное дело.

Переименования и именования — в принципе история очень непростая. Именование — адамова работа, узнавание. Называние. Пытаясь почувствовать Россию, скажем, я задалась вопросом: а построен ли в новое время хоть один город? Или — переименован ли? В России-то? Это если не считать содрогания девяностых, когда городам возвращали историческое. Новых городов построено в XXI веке две штуки. Пока. Два еще строятся. Магас — столица Ингушетии, город на пустом месте; в 2000 году был присвоен Магасу статус города и столицы; еще Иннополис, город-спутник Казани, инновационная игрушка.

Есть еще несколько городов восьмидесятых-девяностых годов постройки, все — вокруг Тюмени: прекрасные, милые, нефтяные. Названы по самым новомодным мировым трендам — по именам маленьких-больших людей со свой рабочей и человеческой историей. Вот город Губкинский. Статус города — с 1996 года, назван в честь Ивана Михайловича Губкина, организатора советской нефтяной геологии. Муравленко — город с 1990 года, в честь Виктора Ивановича Муравленко, совсем советского человека, но, говорят, понимающего и хозяйственного, — директора Главтюменьнефтегаза с 1965-го по 1977 год.

Да, и строятся еще несколько городов с причудливыми названиями. Самый громкий — КУБ-А в Краснодаре; впрочем, это скорее не город-спутник, а удачно рекламируемый молодежный район.

Пока я лазала по сайтам и искала все эти новые, старые, переименованные города, наткнулась на великолепный документ, показавшийся мне своего рода переделом в вопросе российского, советского переименования. а значит — новой райской работы. Называют наново, как известно, только в раю.

Речь идет о Постановлении от 28 января 1965 года «О порядке наименования и переименования административно-территориальных единиц, населенных пунктов, предприятий, колхозов, учреждений, организаций, улиц и площадей в РСФСР». Именно 1965 год, как выяснилось, стал переломным годом в деле избавления от старого. Вот посмотрите хотя бы список «О переименовании некоторых населенных пунктов Ярославской области» (Указ Президиума Верховного Совета РСФСР от 16.08.1965). Переименованы следующие населенные пункты: Выдрино — в Березки; Мочалка — в Брусничная; Уродово — в Весенняя; Саводраново — в Вольная; Жеребятиха — в Дружба; Калово — в Зарницино; Грабежево — в Звонкая; Душилово — в Зеленый Бор; Огрызково — в Ключевая; Кобелево — в Крайное; Неумойки — в Мирная; Негодяевское — в Островки; Ослово — в Прибрежное; Стобрюхово — в Родники. Это только Ярославская область (вообще-то Пошехонье), и далеко не полный список. Появились топонимы: Воздушная, Турист, Ракета, Светлое и пр. Прекрасный полдень века. Шестидесятые годы. Вольное. Воздушное. Стеклянное. Оловянное.

Я не то чтобы мечтала бы, чтобы до сих пор русские деревни назывались Негодяевское или Огрызково, но все же чем больше читала я материалы, связанные со всеми этими переименованиям, тем больше понимала, что произведено было маленькое модерное зло. Мы же привели примеры самые, так сказать, пикантные — переназывалось же все, что не движется. Все — Ракета или Спутник, как пылесос.

А между тем деревня Негодяевское, скажем, имела всего три двора и называлась так оттого, что крестьяне, приписанные к деревне, осмелились подать в мировой суд на помещика. И хотя больших подробностей собрать не удалось, остался тихий золотой свет от всех этих мелкопоместных историй. А какие, скажем, прекрасные имена вытаскивают из церковных книг молодые исследователи той самой местности: женские — Анисья, Аперуса, Павла, Мавра, Февронья, Васса, Матрона, Соломанида, Еликонида, Домнива, Агапия, Хеония, Мина; и мужские — Павелод, Ефролей, Ассекрит, Федост, Онистав, Олегонт, Гурий, Мануил, Феофан, Федул, Епифатий, Флегант, Фенагей, Ванифатий, Федосей.

И росло внутри меня знание, что переименование — в любом случае злодейство. Обобщение, обобществление. Приобщение к бессмысленной радости времени — спутник, огонек, стекло. Все на просвет. А негодяйские корни-то? Уничтожение собственной, личной, уникальной истории маленького места — как уничтожение (игнорирование) личной человеческой истории. И что осталось? Пятиэтажка. Свет подъездной лампочки. Темный лес за панельной стеной. Что ж, мое мнение о том, что обессиливает Россию, таково: вымывание истории и бесконечные панельные дома в каждом городе — централизация некрасоты. Бездомье.

Средний человек в России имеет двадцать четыре квадратных метра жилплощади и двадцать три тысячи рублей зарплаты. Он не имеет возможности сменить место жительства. Потому что никогда не заработает себе на дом. И дом — главное слово в бездомной стране. Я пыталась найти ключевые слова в России. Лингвистический и смысловой анализ русских народных лирических песен? Главные слова — край, сторонка, сторона, родная. Песня — важная же история? Россия — длинная страна, и самая массовая профессия в России — водитель. После чиновничества, конечно. Чиновники отдельно. А для простецов шофер — самая распространенная. Такси форевер.

Пять миллионов человек крутят баранку. За последние десять лет изменились профессии судного дня — те, что позволят выжить в самое тугое и страшное время. В 1990-е годы были две главные: охранник и продавщица. Сейчас дело немного изменилось. Формально продавщица осталась. Самые массовые профессии — водитель и продавец. Но явственно вырастает новое женское спасительное дело — маникюр. В стране зарегистрировано двадцать семь тысяч маникюрных салонов (а городов-то у нас 1099), и неведомо сколько еще ногтевых работниц имеют статус ИП, и в каждой бирже труда вам сначала посоветуют пройти курсы маникюрных дел. Отчего так развито это дело? Так работа с тревожностью, господа. Ногти — удивительная история: и грызут их — от сиротства, и пилят, и красят — от той же проработки тревожности и сиротства. Но тут и дело ухоженности, правильной жизни, восстановления порядка. И я уж не знаю, какие такие песни играют и звенят в маникюрных салонах. Но кто из нас не знает, что поет современный ямщик?

Водитель — ямщик же. Длинная, долгая страна. Ветер, тьма, метель, пыль. Дорога. Играет песня — как без нее. Вот я и занималась вопросом, какие слова нынче самые главные в песне. Такого рода вещи хорошо описывают и время, и характер. И страну, конечно. Анализом советской и современной песни время от времени занимаются не столько исследователи, сколько наш брат журналист. Позволю себе процитировать результаты нехитрой работы журналистов «Комсомольской правды», воспользовавшихся вполне простой программой, отмечающей наиболее часто встречающиеся слова. В шансоне главное слово — «хочется». Второе место по частоте занимает слово «паренек», потом — «глаза» (и отдельно поминается, что в творчестве г-на Шуфутинского главное слово — «мама»). Хип-хоп — главное слово «хочу». Совпадаем с шансоном по понятным причинам. Поколение хотюнчиков. Шлягеры 1980-х: главные слова «жизнь», «любовь», «дом», «счастье». Ну понятно, отчего советские песни так популярны-то.

Существуют же психолингвистические исследования языкового ядра той или иной национальности, или метаязыковое ядро ментального лексикона. Согласно ассоциативному словарю, самое главное слово для русского человека — «дом». На втором месте — собственно «человек». Кстати, в общемировых масштабах «дом» всего лишь десятое по важности понятие.

Повторюсь: страна мучительно нуждается в этом самом понятии «дом». Велика странишка-то, так что и три миллиона горящих гектаров — ерунда, мелочь (а ведь начинаешь разбираться — и понимаешь, что есть некоторые резоны в том, что есть род пожаров, которые во всем мире негасимы), земли-то много — а народ бездомен. И сколько недовоплощенного в этих бесконечных наших панельках (78% населения России живет в панельных домах). Вот та же сила некрасоты, например. Возможно, красота и не спасет мир, но некрасота способна его погубить. Я часто думаю, отчего панельные дома так «невключены» в мир — так отторгаемы и природой, и культурой — одинаково негармоничны и в городе, и в чистом колхозном поле.

Я думаю о том, что в наших домах (например, в тех, в которых живу я, 1978 года постройки) нет еще людей, которые и родились, и умерли в этом доме — что, как не это, способно сделать жилище настоящим? Сорок лет нашим башням — нужно еще подождать, когда случится эта первая смерть. Возможно, она и заземлит дом. Хотя — куда же девать медикализацию всех главных событий человеческой жизни? Роды да смерть — в больнице. В домах — только повседневность. Только плоское. Любая изба куда сильней панельного дома — по знанию главного, по укорененности в жизни и в том, что над и под обыденностью.

Из того, что есть самое главное в жизни, в панельных наших домах происходят только два события: зачатие и молитва. Достаточно ли это для того, чтобы жилье овеществилось и пробилось в жизнь? Достаточно ли это для того, чтобы бездомность перестала быть главной историей самой большой в мире страны?