Сейчас мы поговорим с вами об одном из самых острых и опасных переживаний, доступных человеку, — о производстве доброго дела.

Все возможные причины волонтерства (а мы, чтобы не спорить о терминах, принимаем международное определение: волонтеры — это люди, которые готовы добровольно потратить силы, время или собственные биологические ресурсы на пользу обществу или конкретному человеку) давно обдуманы в системе «опасности хорошего». Уже описано чванство дам-благотворительниц. Известно удовольствие почувствовать себя маленьким богом. Знакомы нужда в реализации, не случившейся в «большом» мире, где за работу платят деньги, а также попытка использовать благотворительную сферу как социальный лифт, попытка перехватить утерянный контроль за своей жизнью и, помогая другим, помогать таким образом и себе, и пр.

Тем не менее очевидно, что на третьем тысячелетии христианской жизни нам все еще неистово интересно, отчего людям хочется делать хорошее или быть хорошими. Мы готовы описывать эти события понятным языком духовной выгоды. Но, возможно, — есть еще что-то? Помимо тонкой выгоды? В поисках сути доброго дела (суть, сыть, гуща — древние понятия, описывающие основу всякой вещи: и еды, и работы, и старания, и воздаяния) мы готовы попробовать описать хороший поступок как чувственное переживание. Для начала хотя бы попробовать зафиксировать самое простое — что ощущает и чувствует человек, доброе дело делающий.

Дарья Беленова, трое детей

О себе: «Многомама. Основатель проекта „Белый ёжик“. Креатор. Ивентер со стажем. Благотворитель. Любитель ЖИЗНи».

Дарья занимается волонтерством с одинадцатого класса. Позже, уже для своих детей, придумала детский волонтерский проект «Белый ежик». Проект успешный. Речь идет о кулинарных детских мастер-классах, имеющих успех, способных собирать деньги (до 400 тыс. рублей), перечисляемые в благотворительные фонды. Возможная перспектива — создание детского волонтерского движения.

— Когда я училась в последнем классе школы, у лучшей моей подруги заболел ее молодой человек. Он лежал в институте имени Герцена (Московский научно-исследовательский онкологический институт имени П. А. Герцена. — Ред.), мы начали ездить к нему, и в итоге поездки стали более действенными — мы принялись играть с ребятами, лежащими во всем отделении, в настольные игры. Ездили, ездили, и потом был перерыв — новогодние каникулы. Когда мы вернулись, мы увидели, что половины отделения нет. Ребята, с которыми мы играли, умерли в эти две недели. Это было сильное переживание, удар.

С тех пор я не прерывала благотворительной работы, сотрудничала со многими фондами, и в конце концов был придуман наш проект «Белый ежик». Нас, основателей проекта, две семьи, семья Беленовых и семья Ежовых, — так что название сложилось самым естественным образом. Итак, мы решили подключить детей (даже не совсем так — мы решили дать детям возможность реализоваться и одновременно сделать интересную историю) и начали снимать ролики, которые потом выкладывали на Youtube, — наши старшие, Максим и моя Варвара, учили готовить простейшие блюда — яичницу или, скажем, голубцы. Фонды, с которыми мы сотрудничаем, более чем известные, — «Дом с маяком», «Вера», но иногда мы перечисляем деньги и непосредственно больному ребенку — адресно. И мы проводим в школах уроки доброты — показываем, как можно помогать, не имея первоначальных средств, но имея желание, как организовать аукцион или школьную благотворительную ярмарку. Можно сказать, что мы думаем о создании полноценного волонтерского движения детей.

— Говорите ли вы с детьми о смерти — если уж они вовлечены в работу помощи детскому хоспису, скажем?

— О смерти мы не разговариваем. Мы и не вправе. Своих детей, разумеется, мы предупреждаем о возможных опасностях, но можем ли мы говорить о смерти с нашими подопечными? Если мы общаемся с мамами больных детей и они хотят выговориться — вправе ли мы полноценно отвечать им? Нет. Мы не психологи. Мы делаем праздник, наша задача — сделать день таким, чтобы он запомнился, чтобы можно было отвлечься. Мы говорим о позитиве. Наша работа — это позитив.

Хотя, на мой взгляд, наше государство достаточно много делает в благотворительной сфере, но — достаточно ли душевно? Моя благотворительность — это не компенсация творческого голодания. Никак нет. Это мое отношение к понятию «правильное». Это мое представление о правильном движении человечества — как проекта и идеи — во Вселенной. Для того чтобы сделать доброе дело, не обязательно быть богатым. Вот ко мне обратилась мама — ее дочь, больная девочка (онкология), мечтает о велосипеде. Сидит на лавочке, и… я в один день нахожу спонсора, за вечер покупаю этот велосипед, вечером с велосипедом тащусь на МКАД, знаете, совершенно это все по-женски, безумно («в одной руке Светка, в другой сетка») стою в тотальной пробке (МКАД перед Рублево-Успенским шоссе перекрыли, пробка на четыре часа); и вот я, выжатая как лимон, приезжаю в полвторого ночи к этой девочке, которая все это время ждала меня. И острый приступ счастья, когда даришь этот велосипед. Когда видишь это лицо. Кстати, если интересно и хеппи-энд важен — ребенок в ремиссии и гоняет на нашем велосипеде.

Елена Каткова, потенциальный донор костного мозга

Занимается волонтерством с 2012 года. Сначала — экологическое волонтерство.

— Мне хотелось получить новый опыт — переночевать в палатке. Так я поехала с подругой на экологический лагерь близ озера Бисерово и все узнала о раздельном сборе мусора. Но было и то, что меня позвало к делу, — и палатки, и новые люди, и песни у костра. Потом я ездила в реабилитационный лагерь для детей с онкологическими заболеваниями «Липки» — и мы надевали костюмы, играли в футбол в образах сказочных героев, делали детям аквагрим. Думала ли я, играя в футбол, о настроении команды-соперника, о настроении больных детей? Они сами не любят, чтобы их жалели. Нужно не сидеть и плакать, в этой работе главное — бороться, весело провести время и найти новых друзей. Моя задача, как мне кажется, отвлекать, развлекать, быть символом инклюзии, нормы в мире, который может быть искажен. Я не всегда чувствую нечто особенное на такого рода мероприятиях. Бывает, вокруг так много волонтеров, что до детей и не доберешься — тогда ничего вообще почувствовать и не получается. Но мне важно, что можно найти новых друзей.

— Волонтерская работа для вас — это способ найти новое дружество? Это важно? Возможно, и романтические связи могут быть обсуждаемы — молодому человеку всегда приятно найти пару не в пылу и дыму развлечения, но во время правильной работы? И — говорите ли вы и думаете о «тяжелом»? О болезни, тяготе, смерти — о всем том, что сопровождает милосердную работу?

— Я ценю возможность найти новых друзей или новый круг общения на волонтерских мероприятиях. Новые знакомства, свежие разговоры важны для меня — я получаю неожиданные темы и новые повороты для раздумья. И да, некоторые мои друзья нашли свои пары во время совместной общественной работы. Но о болезни и смерти я не говорю — я думаю, что все равно умирать придется, но не имеет ли смысл до последнего думать о хорошем?

Анна, Ezhitta Van Der Eprst, погоняло Ежи

Волонтер, сотрудничающий с «Домом друзей», Фондом имени Андрея Рылькова (признан в России иностранным агентом), помогает популярной (в последние месяцы) героине благотворительной ноосферы — наркозависимой девушке Кристине, лишенной документов, признанной мертвой, похороненной собственной матушкой (с простой маленькой целью выписать ее из квартиры); девушке, о которой писали все — и «Московский комсомолец», и «Сноб». Писали оттого, что история ее — иллюстрация острого юридического казуса: девица без документов была арестована за хранение наркотиков и провела несколько месяцев в сизо «Матросская Тишина», где — в медицинской части — ей был поставлен диагноз «рак шейки матки третьей степени». Девушка была сактирована, отпущена из узилища по медицинским показателям, и тут и сработал шутовской казус: сидеть без документов у нее получалось, а вот лечиться без них — никак. Анна была одной из тех волонтеров, которые сумели восстановить Кристине социальный статус, документы, и организовать саму возможность операции.

— Я сама наркозависима — в периоде ремиссии, и поэтому пройти мимо этой истории для меня было сложно. Я по себе знаю, что определенная поддержка творит чудеса. Это серьезно — поддержка творит чудеса. Если она искренняя, а человек отчаялся. Сейчас я живу между Тольятти и Москвой, у меня двое маленьких детей, и Кристина самая «громкая», но не единственная моя подопечная. Я, возможно, хотела бы создать свой собственный фонд — отличающийся от уже имеющихся меньшей «заорганизованностью». Такой, чтобы нуждающийся в помощи человек мог позвонить благотворителю ночью, в самый тяжкий час, чтобы была возможность и быстрой реакции, и быстрого способа организовать помощь самому стигматизированному персонажу. Наркозависимость — стигма, большинство благополучных доноров склонны считать наркозависимого человеком порочным, но тем не менее, как я заметила, если начинаешь рассказывать подробную — именно с подробностями и частностями — жизненную историю, можно вызвать отклик и эмпатию. Можно собрать деньги. Можно работать и говорить о личной беде. О ВИЧ. О нужде, скажем, человеку на тяжелой терапии, не в полостной операции, а в операции с помощью лазера — все можно объяснить с помощью истории и просьбы. Я думаю, сейчас началась эпоха историй, и чем история тяжелей, тем она лучше продвигается. В то время как сам человек, вне своей истории, может быть как угодно порицаем и отторгаем.

Я не уверена, что моя работа — это (для меня) способ восстановления самоуважения — ибо это восстановление происходит значительно раньше и на других уровнях принятия себя. Но я думаю, что люди с повышенным уровнем эмпатии как раз находятся в группе риска. В принципе «биполярочка» — мой диагноз — это как раз качели между унынием и эмпатическим подъемом.

— Не исключено, что пылкий волонтер — маниакальный биполярник?

— Я способна испытывать сильные эмоции, и острота переживания способна реально выматывать — думаю, большинство людей стараются их (сильные эмоции) не испытывать. И только истории о чужой беде возвращают людей, боящихся своих эмоций, на эмпатическое поле. И вот тут мы можем пытаться работать. А вы знаете, что такое настоящая, несдерживаемая, сильная эмоция? Как она разрушает?

Татьяна, журналист

Работала в петербургском глянце и одновременно сотрудничала с легендарной «Ночлежкой». Последние годы работала в госструктурах, занимающихся проблемами бездомных.

— Я приехала из провинциального города в Санкт-Петербург, спасаясь от диссертации. Вернее, так — когда я, учась в аспирантуре (тема — власть и Гоголь, власть в творчестве Гоголя), поняла, что диссертацию я не напишу, я уехала в Питер. И поступила работать в один из самых известных глянцевых журналов. И началась вокруг меня красивая исключительная жизнь — ровно до того момента, как я на сайте «Ночлежки» увидела кнопку «заполни анкету и стань волонтером».

Я стала выезжать в рейды «Ночлежки» и наконец почувствовала себя счастливой. Трудно объяснить, что это для меня было. Я выезжала в рейс и не думала о сдаче номера — а думала только о том, как аккуратно налить суп бездомному — и это был не отказ от ответственности, а своего рода осознание баланса приоритетов. Глянцевая индустрия старается выжать из молодого работника все, что может, используя и амбиции, и чувство вины, — и я согласна была выжиматься, но не могла не понимать, какое огромное количество усилий вкладывается в номер, который послезавтра не будет стоить ничего.

Как бы это сказать — в глянце меня устраивало все, кроме одного — я не хотела всю жизнь работать в глянце. И эта особенность такого рода изданий, которые как бы имеют в виду, что в них надо вкладываться на сто процентов — а я и не умею на 50; и в ночь, когда вокруг холод и темень, и питерская обязательная красота, и стоит очередь голодных людей, ты не можешь не понимать, чего стоят эти твои дедлайны и журнальные страсти. Дальше в моей истории была попытка сделать благотворительный магазин — не вполне удачная, и в итоге некоторое время, до декрета, я работала в госструктурах, занимающихся проблемой бездомных людей. Для меня этот опыт — работы в государственной структуре — был своего рода попыткой выяснить, есть ли жизнь на Марсе.

В общем, есть. Это работа со взрослыми самовиноватыми людьми — но и сама я — взрослый самовиноватый человек, упустивший несколько важных для себя шансов. Я осознала, что нет никакой разницы в методологии работы со, скажем, клиентами в глянце и клиентами-бездомными в госструктуре. Нет разницы между рекламодателем и бомжом. Любой каприз за ваши деньги — так, кажется, воспитывали клиентов наши глянцевые работодатели? Но вы думаете, что у бездомных мало капризов? Они сложны и болезненны больше всякого мелкого бизнесмена, который только может вам попасться. Они — плоть от плоти больного самосознания, на котором и строится обычный денежный каприз. И у бомжа, и у бизнесмена сложный коктейль представлений о том, насколько и как его должны уважать, что такое справедливость и как именно с ним должны работать.

И я научилась как-то справляться с этой задачей — и сейчас, пожалуй, имею возможность получать удовольствие от своей работы. С одной стороны, я понимаю свой триггер, эмоциональный вызов — для меня нет ничего более эмоционально заряженного, чем зрелище темного окна, в котором — если поглядишь — идет, в холоде и пустоте, одинокий человек, и идти ему некуда. А с другой стороны, я думаю про себя: «Если мой сын спросит: „Мама, чем ты занимаешься?“ — и я смогу ему ответить: „Помогаю бездомным“, то это ведь и неплохо?» И да, я при этом говорю себе, что клиента надо любить. И я знаю, что для меня холод, бездомность, вина и суп равны любви.

Ирина Безуглова, потенциальный донор костного мозга

Сотрудничает с фондами «Подари жизнь», «Дом с маяком», «Вера».

— Я для себя меряю волонтерство в котятах. Это для меня своего рода мера вещей — есть вольты, амперы, а у меня котята. Может, вы помните известную фотографию — к солдатскому ботинку прижался в надежде получить хоть немного тепла встрепанный котенок военного времени. Это нулевой отсчет. Один котенок по шкале волонтерского участия. А дальше я вам объясню.

Итак — голодный замерший котенок, которого волонтер сфотографировал и написал: «Ой, люди добрые, помогите, вот котенок бродит», — один балл. Хотя и того бы не давала. Накормил хотя бы — уже два балла. Взял с собой, но (обстоятельства, дома не поймут) поместил в предбаннике квартиры, попытался сдать на передержку — три балла. Отвез в ветклинику, сделал прививки, разместил историю в соцсетях — четыре. Взял себе или передал в хорошие руки — пять.

Это все как бы метафора отношения и к человеку. Каждый из нас пытается сообразить — что мы способны сделать с чужой человеческой бедой? У меня в жизни было только три истории, которые я способна оценить в пять котят. Я считаю, что у каждого из нас резонирует некая внутренняя история, внутренняя беда, мимо которой мы пройти не можем. У меня это мужчина с ампутированной ногой, потому что у моего папы (диабет) отняли ногу и он очень тяжело переживал свою инвалидность. И этот мой триггер беды очень сложный, потому что в Москве мужчины с ампутированными конечностями изображают из себя севастопольских солдат (это такой нищенский канон еще с XIX века — «севастопольский солдат») и обычно бывают заняты в тяжелых нищенских группах (не таких тотально-преступных, как принято писать в маломощной прессе, но все же вполне организованных), и персонажи эти — пьющие люди, с которыми так же трудно работать, как с большинством бездомных. Но все же один раз мне удалось справиться со всеми трудностями и отправить псевдосолдата в Камск, по месту жительства. И в тот момент, когда он уже уезжал и посмотрел на меня через окно — не знаю, может, я себе придумала, но когда посмотрел — я испытала необыкновенное чувство свершившейся любви. Смеси любви и осознания свершения важного дела, которому я была основой — мне почему-то показалось, что, может быть, это чувство схоже с мужским оргазмом — и приятно донельзя, и я молодец.

Наталья Волкова, волонтер, помогатель

Справилась в одиночку (сама себе фонд) с двумя особенными историями. Прошлым летом Наталья спасла семью кубинских «челноков» — мужа и жену, двух юных супругов с новорожденной дочкой, которые застряли в буферной зоне Шереметьево из-за отсутствия документов. Супруги провели в зале ожидания терминала F несколько месяцев. Наташа забрала кубинских юнцов к себе домой, сумела сделать им документы — они не могли улететь на родину в том числе и потому, что их новорожденная дочь (в роддом молодую мать увезли из аэропортовского терминала, и привезли туда же — милая аккуратная безжалостность) не имела подтверждающих ее кубинское происхождение бумаг. Об этой истории изобильно писала пресса. А этой весной Наталья отправляла домой, в Иркутск, потерянного человека Михалыча, с которым встретилась «на железнодорожной станции во Владимирской области 30 апреля, когда он, страшно стесняясь, спросил в пустом зале ожидания: „Девочка, извините, а мы где?“».

— Я берусь только за те истории, которые встают передо мной, как судьба. Принято считать, что каждый волонтер помогает людям, история которых как-то совпадает с его внутренним несовершенством. Пожалуй, у меня это потерянные люди какие-то, потерявшиеся, которые никак не могут найти место. У которых нет места. Я недавно шла и думала — постоянно же какой-то внутренний монолог происходит, или диалог, местами даже полилог — и я спрашивала себя: «Волкова, че те надо?» — и как раз дошла до ответа, что мне нужно место.

— Рабочее место и место для жизни — дом?

— Не знаю. Вопрос экзистенциальный, как водится. А из него вырастает и все остальное — и место для жизни, и место работы, и место безопасности. При этом я понимаю, что постоянного волонтерского ресурса я не имею именно потому, что сама какая-то такая потерявшаяся.

Довольно забавно, что вокруг меня постоянно случаются анекдотические ситуации. Мы идем с друзьями — они могут ходить по той же улице много дней и много раз, и не замечать ни бездомных, ни каких либо странных персонажей, но именно тогда, когда они идут со мной, ландшафт меняется, параллельный мир выпячивается и мы оказываемся вовлечены в разговоры с самыми причудливыми людьми этого города. Друзья спрашивают: «Ты приманиваешь их, что ли?» Я отвечаю: «Да нет…»

Та же ситуация с Михалычем. Я привела бы его домой, как кубинцев, если бы ничего не получилось с хостелом. Но мне очень повезло в тот день — я получила гонорар, прямо за полчаса до знакомства, и нашла хостел, который работал и принимал постояльцев круглосуточно. Если бы не это — да, привела бы домой (четыре котенка по балльной системе волонтера Татьяны. — Ред.), хотя философ (супруг) вряд ли бы обрадовался. Не рад был бы явно, но все ж бы пустил.

Но Михалычу повезло. Хостел, гонорар, билет от программы «Возвращение» службы «Милосердия» (надо знать, кого просить), и еще паспорт у него был. И выглядел он как человек потерявшийся, но не опустившийся.

— А какая работа происходит у тебя в голове, когда ты понимаешь, что сейчас вот возьмешься помогать Михалычу?

— Работа «за и против» начинается уже потом. Уже тогда, когда ты это во все это ввязался и когда у тебя уже легкое похмелье. Но деваться некуда. А в тот момент…

— Да, в тот самый момент? Когда ты решаешь, сделать ли это доброе дело в пять котят. Некий подъем, воодушевление, трубы, скрипки. Что?

— Пожалуй, каждый раз по-разному. С кубинцами я долго думала, брать — не брать, но в конечном счете перевесило наличие младенца. А с Михалычем все было не так, мы с ним в зале ожидания были вдвоем. И он просто передо мной встал, и у него еще такая мимика интересная, у него такое доброе лицо растерянное, и когда он у меня спросил: «Девочка, где мы?» — я поняла, что сейчас что-то возьмется и полетит. И полетело. Это похоже на подключение электрической сети. Так про любовь говорят: «Я вся вспыхнула и потеряла голову».

Это то же самое — ты подключаешься к человеку, и все вдруг начинает вращаться с очень большой скоростью вокруг этого человека, и ты в этом тоже начинаешь кружиться. Не знаю, как еще объяснить ощущение, тебя затапливает по самую макушку.

Я, по сути, сама предложила помощь, Михалыч ничего не просил, люди, проживающие несчастье, ничего обычно не просят, знают, что бесполезно. И кубинцы ничего не просили. Но когда у тебя появляется это ощущение, что вот ты сейчас скажешь: «Давайте я вам помогу!», — оно какое-то прям нестерпимое. При этом комариком бьется в голове мыслишка, что, может, не надо, блин, ну не надо, сейчас опять вот это все начнется, но нет, комарика этого давишь. И всегда ведь есть шанс, что человек ответит: «Нет, не надо!», но я понимаю про себя, что если б и ответили мне мои герои так, я б их уговорила. И я остро понимаю, что это чувство какое-то такое важное, что если его не реализуешь, оно внутри сгниет и все отравит.

Интересная мысль. Между тем многие из нас если не гордятся, то благосклонно относятся к такого рода личным, еще от юношества длящимся мечтаниям — все на белом свете исправить и всем помочь; мечтаниям, которые ни к чему не ведут. И если действительно они, никак не реализованные, делают нас уже совершенными равнодушными простецами, то горе нам.

Итак, мы прочли несколько историй волонтеров — это истории самые простые, от людей, которые живут радостями и позитивом, живут вольной и благополучной жизнью — и распространяют ее на тех, кто нуждается в поддержке. Действительно, волонтерство — это и поиск общения и более интересного окружения, и лифт, и игра, и восстановление контроля, и способ почувствовать себя сильным — если вокруг, скажем, взрослые столичные глянцевые люди, а ты из провинциального города и должен бы прогнуться, но сердцем чуешь, что Prada носит дьявол. Это и возможность встроиться в эпоху трогательных историй, стать профессиональным душещипалой — это новый тип рассказчика, располагающийся между мелодраматическим поэтом и интеллигентом на зоне, умеющим «тискать романы».

Но волонтерство — еще и боль, и память, и электрический ток. И способ пережить острое ощущение удовольствия и любви — опасные эмоции, которое в обыденной жизни не так и просто получить. И настоящий, идеальный волонтер — праведник и чудак, конечно. Какой уж у него позитив — там бездны и круги. Опасная фигура, мешающая привычному течению жизни. Но идеальных волонтеров мало, а движение — ширится; и каждый из нас может пережить свою минуту острой подключенности к жизни.

В оформлении использованы изображения с сайта vintag.es