Жизнь великого врача, основоположника российской гематологии как пособие по сохранению свободы воли в условиях жесткой исторической необходимости.

На карте Москвы может появиться имя академика Воробьева – в его честь предлагают переименовать абсурдно звучащую 1-ю улицу 8 Марта. На углу с Новым Зыковским проездом находится созданный Андреем Ивановичем Воробьевым НМИЦ гематологии, прежде известный как Институт переливания крови, ЦОЛИПК и ВГНЦ (Всесоюзный гематологический научный центр). То есть уникальная клиника, в которой исследуют и лечат кровь, а благодаря нашему герою – и все, что с ней связано. Андрей Иванович Воробьев умер 15 июня нынешнего, 2020 года. Пока прошло слишком мало времени, чтобы включились обычные государственные механизмы, превращающие необыкновенного человека в национального героя. Переименования еще не случилось – его лишь требует петиция на Change.org, которую уже подписали 2 тысячи человек. Хотя за его заслуги при жизни Воробьеву стоило бы поставить прижизненный же памятник.

Правда, такой чести медики (в отличие от политиков) удостаиваются редко. Особенно медики скромные – первый министр здравоохранения России, создатель современной российской гематологии, до конца жизни представлявшийся врачом-терапевтом.

У Воробьева действительно не такая биография, как у других великих – конструкторов, инженеров, военных, – которых описывают с детства фанатами своего дела, подчинявшими всю жизнь своим устремлениям.

И во многом его вклад в науку, медицину и жизнь в стране обусловлен каким-то праведным смирением перед этими обстоятельствами, их благодарным принятием и обращением себе на пользу.

Но вообще-то вместо врача Андрея Воробьева мы едва не получили Исаака Воробьева, литературного деятеля.

Маляр, литератор, врач

Исааком родившегося 1 ноября 1928 года мальчика чуть не назвали в честь дяди – профессионального революционера Иси Кизильштейна, брата матери, Марии Кизильштейн. В семейном споре об имени верх взяла русская литература – свое имя будущий директор Гематологического научного центра получил в честь Андрея Болконского из «Войны и мира». Отец был доктором, сыном владельца большой аптеки в Замоскворечье – что не помешало ему в 1917-м стать большевиком и красногвардейцем и уйти на Гражданскую войну руководителем политотдела одного из подразделений. Мать была биологом – и тоже большевичкой, в партию вступили вместе. Ее от смерти убережет профессия, а мужа погубит политическая честность и личное знакомство с Троцким. Отца будущего академика, Ивана Ивановича, отправят в Казахстан в 1934-м, а двумя годами позже арестуют и расстреляют.

Благодаря «опозданию», как считал сам Воробьев, мать попала в ту партию, которую отправили не на расстрел, как первых арестованных, а в лагеря. 

Выбирать профессию Воробьеву пришлось еще до окончания школы. По возвращении в Москву из эвакуации вместе с детским домом он был вынужден работать маляром. Как только исполнилось 16, рабочий день с четырех часов увеличился до восьми. «Голова после полной смены не варила», – вспоминал Воробьев в фильме «Доктор Воробьев. Перечитывая автобиографию».

Даже задумался о необходимости бросить школу, чтобы не умереть с голода и обеспечивать семью. Но заботы о семье взял на себя вернувшийся с войны родственник, а самого Андрея отправили доучиваться. Окончил с золотой медалью, на которую, как потом рассказывал Воробьев, его вытащила учительница литературы Варвара Царева. Любимица класса, она увлекла литературой и самого Воробьева, колебавшегося между физикой и словесностью. Если когда-нибудь будут ставить памятник Воробьеву, в нем должно найтись место и Царевой. Именно она в 1947 году убедила сына «врагов народа» выбрать более практичную специальность – ту, которой занимались отец и мать. Аргумент был беспроигрышный: мол, с твоей биографией ни в филологии, ни в физике ты просто не выживешь, а профессия врача пригодится и в лагере.

Поступил Воробьев, как сам признавался в автобиографическом фильме, путем небольшого дружеского подлога – то есть выбора, который сделали за него. Но не обстоятельства, а люди.

Так он был принят в Первый медицинский институт.

Переливание в пятку

На четвертом курсе поехал на практику в больницу в Волоколамске вместе с будущей женой Инной Коломойцевой. В этот город оба отправились и по распределению после окончания Сеченовки – интересно, что Андрей Иванович на протяжении всей жизни вполне положительно относился к этой советской практике принудительного трудоустройства студентов, полностью отмененной только с концом СССР. Точнее, так: считал, что врачу полезно потрудиться несколько лет «на земле», в регионе. Супруга работала в больнице неврологом, а вот самому Воробьеву, назначенному участковым врачом, пришлось заниматься терапией, акушерством, патологической анатомией и педиатрией. «Кроме тебя – некому. Ты же мужик», – слышал он постоянно – и делал пункции, проводил вскрытия, лечил детей с тяжелыми заболеваниями. В общем, земская медицина во времена послевоенной разрухи. Сам он рассказывал в воспоминаниях о постоянном дефиците личного времени и пространства.

В Волоколамске его крестили в гематологию, причем довольно своеобразно. Одному из новорожденных пришлось переливать кровь из-за обширной кровопотери. Ни вену, ни родничок использовать для этой процедуры было нельзя из-за характера заболевания, и тогда Воробьев выбрал для трансфузии пятку и провел так называемое внутрикостное переливание. Эту технику, предусматривающую насыщение кровью через костные ткани, которые у маленьких детей мягкие, обычно не применяют к новорожденным, вливая растворы через родничок, но тут другого варианта не было. Ребенка потом наблюдали в Москве, в институте МОНИКИ, и тамошний врач, обнаружив рубец на ножке, риторически спросил: «Какому идиоту пришло в голову переливать в пятку?»

Вторая гематология и второе крещение

Настоящим крещением, и уже вполне добровольным, стала работа ординатором на кафедре терапии (впоследствии – гематологии) у Иосифа Кассирского в Центральном институте усовершенствования врачей (ЦИУВ), где Воробьев оказался в 1956 году. Внук академика Иван, биолог по специальности, называет школу Кассирского «второй гематологией». Первой можно назвать школу основателя Института переливания крови Александра Малиновского (Богданова). Большевик и писатель-фантаст, Малиновский занимался излишне смелыми опытами в трансфузиологии – например, пропагандировал идею обменного переливания крови между молодыми и пожилыми донорами для омоложения организма – и, поставив на себе несколько подобных опытов, умер после одного из них. Это, правда, не помешало развиваться донорскому движению. Однако Великая Отечественная война потребовала более системного и научного подхода к гематологии, и ряд ученых не без оснований считают, что именно начинавший свою работу в Узбекистане Иосиф Кассирский и переставил науку о крови на более основательные рельсы.

Сам Андрей Воробьев называл этого уроженца Ферганы своим первым учителем, а Узбекистан – родиной советской гематологии. Хотя оказался в ЦИУВ на волне интереса не только к гематологии, но и генетике, переживавшей хрущевское возрождение после сталинской лысенковщины.

Позже, в 1971-м, он вернется сюда, чтобы принять руководство кафедрой гематологии после смерти Кассирского. Именно здесь он вместе с Иосифом Чертковым и Александром Фриденштайном разработает новую схему нормального кроветворения, вошедшую во все медицинские учебники. А потом предложит систему полихимиотерапии для лечения лейкозов, и эта болезнь перестанет быть смертным приговором – здесь добьются излечения в 50% случаев, и выздоравливаемость будет постоянно расти, дойдя впоследствии до 90% для некоторых видов заболевания.

Биофизика, атомный проект и второе пришествие

Перейти в Институт биофизики Воробьева сподвиг сам Кассирский после защиты кандидатской диссертации – об этом в книге воспоминаний об Андрее Ивановиче «Я насквозь советский человек» рассказывает его сын, врач-терапевт Павел Воробьев. Речь шла о продолжении карьеры. «Ну что вы будете ждать, когда умрет какой-нибудь профессор? – говорил Кассирский. – Идите, должность профессорская». И был прав – Воробьеву действительно предложили серьезное дело: он был назначен главой клинического отдела Института биофизики. То есть смог совмещать медицинскую практику с занятиями наукой.

Но вместе с большим шагом в карьере пришлось оформлять и «допуск» – Институт биофизики работал на атомный и космический проекты. «Как же я буду с моей биографией у вас работать?» – говорил он Аветику Бурназяну, замминистра здравоохранения СССР, занимавшемуся военно-медицинскими вопросами.

В Институте биофизики Воробьев защитит докторскую диссертацию, посвященную лейкозу. В ней он применит к онкогематологии принцип, сформулированный за два десятка лет до него: раковые клетки являются потомками одной и той же изначальной, материнской мутировавшей клетки, которые постоянно изменяются в ходе болезни.

Целью военных и атомщиков были исследования в области радиации, а точнее, ее влияние на здоровье человека. А влияние, в общем, вполне определенное. Страна начала испытывать ядерное оружие, запускала атомные реакторы, оснащала ядерными боеприпасами флот и стратегическую авиацию. Советской биофизике пришлось иметь дело с абсолютно новым, доселе невиданным влиянием на тело человека – в том числе патологическим, в том числе в области онкогематологии. Впрочем, дома, по свидетельству домочадцев, Воробьев об этом не распространялся – он считался «секретоносителем» и не подвергал своих ближних опасности разглашения государственной тайны.

А скрывать, видимо, было что. Например, последствия первых испытаний, в ходе которых участвовавшие в них военнослужащие (по позднейшим свидетельствам участников) не были защищены ничем, кроме индивидуальных средств, например противогазов. Кроме того, с развитием как военного, так и гражданского атома появились и его первые жертвы. Это и авария на заводе «Красное Сормово», и выброс на Ленинградской АЭС 1975 года, и первая масштабная Кыштымская авария в 1957-м в Челябинске-40, ныне Озерске. Воробьев именно в Институте биофизики начал разрабатывать систему помощи больным с лучевыми поражениями, одновременно занимаясь клиническими исследованиями (и, забегая вперед, продолжал заниматься этим на протяжении всей своей карьеры).

Если коротко и грубо, то суть ее вот в чем. Степень поражения человека источниками радиации определялась не только и не столько путем его физического обмера дозиметром, но и наблюдением за изменениями клеток крови, тканей и кожи. В результате радиация получила «человеческое измерение». Высокие дозы облучения вызывали аплазию костного мозга. Собственно, прорыва в лечении лейкоза Воробьев и его клиника достигли благодаря лечению острой лучевой болезни, утверждает Павел Воробьев. Наблюдая больных, они установили закономерность появления и исчезновения тех или иных клеток крови, а также условия гибели их клеток-предшественников при сверхвысоких дозах радиации.

Эту работу Воробьев продолжил и вернувшись на кафедру гематологии в ЦИУВ. «Мы в 1975 году “взорвали” атомную станцию, – рассказывал Андрей Иванович, – просчитали область поражения, количество получаемого излучения, характер лучевого поражения и их последствия». «Вплоть до того, какие палаты в какой больнице должны быть, – вспоминал Воробьев. – Так что, когда случился Чернобыль, мы в целом знали, что надо делать, все было готово».

Чернобыль-86

«Мы вас держим в резерве», – сказали Воробьеву в правительстве СССР, когда наконец авария в Чернобыле была официально признана. Гематолог, по его собственным словам, узнал о ней почти сразу «из иностранных источников». «Зачем я нужен в резерве?» – раздраженно бросил Андрей Иванович. Воробьеву удастся убедить председателя Совмина Николая Рыжкова в необходимости создания правительственной комиссии, и он приступит к оказанию помощи немедленно. Благодаря ему в Москве появятся три центра оказания помощи при лучевых поражениях – под них полностью перепрофилируются 6-я при Институте биофизики, а также 7-я и 15-я городские больницы (туда поступят пострадавшие при тушении энергоблока пожарные, а затем и ликвидаторы). В них пострадавшим переливали лечебные дозы концентрата донорских тромбоцитов, дефицит которых является обязательным следствием облучения и чреват смертельными кровотечениями. Технология получения концентратов тромбоцитов была разработана на кафедре, руководимой А.И. Воробьевым.

В больницах пострадавшим переливали свежие тромбоциты, которые люди с сильным лучевым поражением теряли из-за гибели клеток костного мозга. Как многие знают из сериала «Чернобыль», ее вызывает массированная бомбардировка человеческого тела радиоактивными изотопами.

У человека разные зоны, открытые и закрытые, поражаются по-разному, из-за этого и костный мозг в разных частях тела поражается неравномерно. При этом именно Воробьев помог рассекретить данные о масштабе трагедии и характере поражения людей в зоне аварии, а также пригласил иностранных врачей и ученых – например, американского специалиста по трансплантации костного мозга Роберта Гейла, японского иммунолога Тарасаки, а также профессора Райзнера из Израиля, который специализировался на предупреждении отторжения костного мозга при трансплантации.

Армения-88

Другим обстоятельством, сильно изменившим отечественную науку и медицину, стало землетрясение в Армении. Андрея Ивановича на этот раз в резерве никто держать не стал. Возглавивший к тому моменту Институт переливания крови, он за сутки собрал бригаду врачей-трансфузиологов и отправил ее в Ереван.

Гематологи Воробьева работали в Ереване и других пострадавших городах круглые сутки, делая операции и очищая кровь пострадавшим.

Одним из основных симптомов у выживших жертв, помимо массированной кровопотери, стал краш-синдром – то есть длительное сдавливание конечности, приводящее к распаду тканей и образованию токсичных продуктов этого распада (миоглобина). При неправильном оказании первой помощи они попадают в кровь и другие системы организма, попросту выключают почки и быстро убивают человека, еще недавно радовавшегося своему спасению из-под завала.

Сотрудники Гемцентра располагали опытом применения лечебного плазмафереза в терапии ряда похожих состояний у гематологических больных.

Работавшие с Воробьевым рассказывали о совершенно магическом эффекте такой терапии: конечности пострадавших, которые любой хирург сразу бы ампутировал, из иссиня-черных превращались обратно в розовые. За время лечения ни один из пострадавших не лишился руки или ноги, утверждал Андрей Иванович. А само землетрясение способствовало основанию в Институте переливания крови почечного отделения. Это стало одним из первых шагов преобразования Института переливания крови в Гематологический научный центр.

Из института к центру

Воробьев возглавил Институт переливания крови как раз между Чернобылем и Арменией – и именно он начал превращение относительно небольшого клинического института в центр в собственном смысле слова. Точнее, так: он вырастил целую клиническую структуру, в которой собственно Институт переливания крови стал одной из составляющих. К нему со временем добавились НИИ трансплантологии и молекулярной биологии, который вплотную занялся вопросами донорства и пересадки костного мозга, а также НИИ гематологии и интенсивной терапии.

Так, наряду с почечным отделением, например, появились акушерские койки – принимали женщин с болезнями крови и тех, у кого при родах был риск большой кровопотери. В институте появились эндокринологи, урологи, стоматологи и, конечно, терапевты со знанием гематологии и трансфузиологии и специфики течения болезней при сопутствующих заболеваниях крови.

По собственным словам Воробьева, до его прихода институт был в нехорошем состоянии – большой и уникальный НИИ бился над отечественной разработкой искусственного гемоглобина, давно изобретенного в Японии и США.

Одним из главных достижений Воробьева можно назвать создание полноценной службы помощи больным с гемофилией. Он не просто сделал специальное отделение для людей с патологией свертываемости крови – он разработал протоколы лечения, а также службу экстренной помощи, которая могла выехать в том числе и на дом.

Больным заводили «паспорт гемофилика», в котором отображалось их текущее состояние, особенности развития течения болезни, проведенные процедуры и многое другое.

Странно, но достижения Воробьева-гематолога сейчас кажутся какими-то обыденными. Например, выступил он против переливания и заготовки цельной крови, а вместо нее предложил переливать ее продукты. Ввел обязательную карантинизацию для донорской плазмы – для детального анализа на скрытые инфекции донора. Наконец, запустил производство восьмого и девятого факторов свертываемости крови для гемофиликов, без которого такие пациенты могли умереть от кровопотери даже во время самого незначительного хирургического вмешательства. Все это давно известно не только гематологам, но и рядовым донорам. Однако было впервые введено в практику именно им.

В Гемцентре Воробьеву-гематологу пришлось делить 24 часа в сутках с Воробьевым-менеджером. Находившийся под ведомством Академии медицинских наук РФ центр ни московского «лужковского» финансирования, ни столичных льгот получать не мог, хотя тогдашний мэр Воробьева ценил и уважал. В результате все так называемые благополучные нулевые прославленный медик был вынужден иметь дело с оттоком кадров, сокращением зарплат и отчаянно бороться за сохранение коечного фонда и общедоступности клиники (отчасти поэтому скрепя сердце Воробьев согласился на перевод своего центра под начало Минздрава РФ). В 2009 году это стоило ему здоровья – он слег в реанимацию собственного центра, но продолжал руководить им с больничной койки.

Придворный врач, депутат, министр, правозащитник

Власть Воробьева ценила. Высшей мерой доверия можно считать привлечение к лечению вождей. Он консультировал кремлевскую медицину начиная с Андропова – несмотря на «сомнительную» биографию, беспартийность и отсутствие склонности к поддакиванию. Перед пришествием в Институт переливания крови, по его собственному признанию, он много времени проводил в Центральной клинической больнице, где лечил и консультировал советских и иностранных государственных деятелей.

Он и сам успел побывать властью. В 1989-м стал народным депутатом СССР. Его внук Иван оценивает взгляды деда как социал-демократические. Он рассказывает, что дома в те дни шли жаркие дискуссии о роли и месте Ленина и его идей, да и сам Воробьев называл себя «насквозь советским человеком». Однако с КПСС в те годы не имел ничего общего, а в законодательных органах власти солидаризировался с демократической платформой.

В народных депутатах СССР академик оказался на той же волне, на какой пошли на выборы многие ученые и представители творческой интеллигенции. Думается, работа на Чернобыльской аварии сыграла не последнюю роль – с 1986 года он был вхож во властные кабинеты, знал всех наверху. При этом во время путча 1991 года поддержал сторону защитников Дома Советов.

После падения СССР перешел из законодательной власти в исполнительную – стал первым министром здравоохранения России в правительстве Егора Гайдара. За примерно полтора года Воробьев успел сделать немало – причем такого, что осталось с нами до сих пор, несмотря на все усилия его последователей.

Составил перечень жизненно необходимых препаратов, которые аптеки должны были продавать без наценки и всегда иметь на складе, – им отечественная медицина и фармацевтика руководствуются до сих пор.

При этом не занимался кумовством по отношению к Гемцентру, у руля которого оставался. Работавшие в то время на 1-й улице 8 Марта рассказывают, что в определенный момент министру Воробьеву в ГНЦ было не только нечем лечить больных, но и нечем кормить.

«Крик был по институту: немцы! немцы приехали! – смеясь, рассказывает бывшая сотрудница ГНЦ, – и мы бежали разгружать». На некоторых простынях и наволочках были вензели Конрада Аденауэра, первого федерального канцлера ФРГ, соседа Диля по дому. Немецкий врач уговорил соседа, и тот послал русским белье из своих запасов.

Воробьев едва не реформировал российскую тюремную медицину. Однажды он побывал с инспекцией в Бутырской тюрьме. Еда, вспоминает он, была вполне приличной, а вот медицина оставалась на уровне 20–30-х годов. Он настоял на том, чтобы тюремных врачей перевели из структур МВД, к которым тогда относились исправительные учреждения, в ведение Минздрава. Неподконтрольный тюремному начальству врач, полагал он, должен был лучше следить за здоровьем подследственного или заключенного, чем врач в погонах. Увы, из этого ничего не вышло – и сами тюрьмы, и тюремную медицину перевели в ведение Минюста.

Интересно, что уход Воробьева с поста министра был связан вовсе не с отставкой Гайдара. Точнее, так: Воробьев перестал быть министром благодаря одному из членов как раз гайдаровского правительства и конкретному случаю, который в лучшие времена мог бы остаться просто одним из эпизодов аппаратной внутриправительственной борьбы. Как рассказал Кровь5 бывший чиновник, знакомый с этой ситуацией, Воробьев в 1992 году заблокировал покупку дорогостоящего, но ненужного оборудования, однако у иностранной фирмы нашлись лоббисты среди высшего руководства страны.

О причинах своей отставки Андрей Иванович распространялся мало, но в целом она, к сожалению, объяснима: социал-демократу, повторявшему, что «за больного должен платить здоровый, за бедного – богатый», было сложно ужиться с либералами-кейнсианцами, к тому же открывшими для себя чудесный мир лоббирования интересов больших промышленных групп. Интересно, что Егор Гайдар после отставки попросил Воробьева еще немного поработать исполняющим обязанности министра – сразу смену строптивому Андрею Ивановичу подобрать не сумели.

После отставки Воробьев вернулся в Гемцентр, а кроме того, продолжил консультировать первых лиц государства, в том числе возглавлял консилиум по лечению Бориса Ельцина. После отставки первого руководителя РФ, уже в 2000-е годы, стал главным терапевтом медуправления Управделами президента – то есть российской инкарнации Четвертого управления Минздрава СССР.

Кстати, ранее Воробьеву уже доводилось управлять. В 1985 году он возглавил правление ДСК «Ранис», то есть местное самоуправление поселка Николина Гора, заповедника интеллигенции и места силы для Андрея Ивановича и всей его семьи. На этом посту он запомнился действиями не столько политическими, сколько правозащитными.

Это, конечно, понравилось далеко не всем местным жителям, части из которых пришлось оставить свои госдачи. К скромной мемориальной доске с именами земляков, павших в Великой Отечественной, на стене местного клуба добавилась еще одна – с именами репрессированных. А не так давно появился и памятник им.

Правозащитником академик оставался до конца жизни. В 90-е выступал против смертной казни – говорил, что она аннулирует все, чего достигает медицина, спасающая человеческие жизни. Стоял у основ гуманной наркополитики – требовал, чтобы к наркоманам относились как к людям с заболеваниями, а не как к отбросам общества. 

Пришествие Кондрата

В 2009-м у Воробьева случается инсульт. «У меня кондрат», – говорил он неслушающимися губами директору Института переливания крови Владимиру Городецкому, одному из своих ближайших сподвижников. «Они его просто съели, – рассказывает Кровь5 один из свидетелей событий. – Он до инсульта был настоящим львом, а после – стал гораздо мягче, восприимчивее, сентиментальнее». Оставим желтой прессе подробности, прочертим их пунктиром. В 2011 году он уходит с поста директора Гематологического центра, оставаясь в должности с говорящим названием «главный научный сотрудник». Тем не менее в 2014-м в ГНЦ вспыхивает внутрикорпоративный конфликт, на который Воробьев взирает с большой грустью – ему не нравилась идея «оптимизировать» центр, устранив «малоэффективные» структуры внутри него.

«Этот институт создавал ваш покорный слуга, набиравший народ из ординаторов и аспирантов. Здесь мы впервые добились небывалых результатов в излечении лимфосаркомы – 80% ремиссий по России, 90% – по Москве», – рассказывал он Lenta.ru.

«Великий медик», «основоположник современной гематологии» – все эти пафосные слова применительно к Воробьеву звучат сухой констатацией факта. Он был как будто визионером от медицинской науки – как будто бы знал, что уже необходимо, но еще не изобретено, и перетаскивал это из будущего в настоящее. Интересно, что при большом количестве учеников и продолжателей никого соразмерного ему по вкладу в естественно-научную мысль так и не появилось. Не только гематологии, но и всей отечественной медицине, фигурально выражаясь, еще долго придется жить в доме, который построил для нее Андрей Иванович. Та же петиция, которая предлагает переименовать 1-ю улицу 8 Марта в честь Воробьева, предлагает также присвоить его имя самому НМИЦ гематологии.

Так и не став литературным деятелем, он сохранил гуманитарный и даже гуманистический подход – сфокусировавшись после терапии на гематологии, превратил науку о крови в своего рода тотальную терапию. В универсальную медицинскую систему знаний о человеке, его клетках.

После смерти великие люди как будто переходят в архив – вместо того чтобы вращать Землю и двигать вперед историю самим, они оставляют наследие, чтобы после них это делали другие. Настает время изучать самого Воробьева, его вклад в науку и мысль – и его биографию. И тут есть о чем подумать не только историку науки, но и философу и даже литератору – прозаику, сценаристу, драматургу.

Его жизнь – пример того, как воля конкретного человека сталкивалась с обстоятельствами собственной судьбы, истории страны или ситуации конкретно в здравоохранении. И, как будто иммунная клетка, давала свой ответ на те или иные внешние раздражители. Подчиняясь зачастую сделанному за него выбору, он каждую дорогу делал своей. Так что, будем надеяться, на той дороге, которая ведет к НМИЦ гематологии, – то есть на 1-й улице 8 Марта – скоро поменяют таблички.