Вера
Сальникова

Потенциальный донор костного мозга, приглашенный редактор проекта КРОВЬ5

Январь. На улице очень холодно. Сегодня мои первые похороны. Речь говорить не придется — пока я только наблюдатель и помощник. Стараюсь как можно больше впитывать, запоминать, не упустить ни одну мелочь.

Умерший — пожилой мужчина, предприниматель. Везем его за 40 км от Костромы в родной город, где будут похороны. Зал прощаний там небольшой: помещаются лишь гроб и несколько стульев для родственников. Для остальных остается узкий проход, а людей придет много. Траурный митинг не проведешь — только траурное шествие.

Гроб ставят на постамент. Происходящее немного напоминает ожидание гостей: я поправляю покрывало, готовлю вазы для цветов. Фото умершего ставлю на столике в ногах. В изголовье — венки от родных и близких. Само тело не вызывает ни страха, ни неприязни. Он все еще человек, хотя его сердце перестало биться. Только вот подушка неудобная, слишком жесткая, от этого поза тела не совсем естественная. Поменять бы подушку, да где ее взять?

Приезжают его брат, жена и две дочери. Плачут, не верят в происходящее. Рассказывают: был сердечный приступ. Положили в больницу. Но никто не предполагал, что закончится вот так, внезапно. Брат умершего тихо ругает врачей: не спасли…

Между тем начинают прибывать люди. Войти в зал не решаются. Нужно их направить: теперь это моя работа. Начинаю первое в жизни траурное шествие. Пробую очень осторожно, мягко: «Проходите, пожалуйста, попрощаться», «Вот с этой стороны». «Давайте я вам помогу». Поток устремляется в зал. Очень много прощающихся — и море цветов. Вазы быстро заполняются. С охапками лилий я иду искать работников зала, чтобы придумали какую-нибудь емкость. Приносят пластиковое ведро, потом еще одно. И то хорошо.

Церемониймейстер, или распорядитель — нужный человек. Он не только пишет и произносит надгробную речь, но и планирует похороны, контролирует весь ход церемонии. И, конечно, помогает людям по мере необходимости. В этом смысле полезно иметь опознавательные знаки — траурную нашивку или хотя бы бутоньерку. А у меня на голове обычный черный платок. И, конечно, все принимают меня за родственницу умершего: минут десять я слушаю соболезнования и выражаю их в ответ. Но когда начинают спрашивать: «А где же Андрей?» и «Почему не пришел Игорь?» — я чувствую головокружение.

Уже прошло больше ста человек, а поток не прекращается. Много высоких, широкоплечих мужчин с районной электростанции — работали с умершим. Кто-то опускает в гроб деньги. Это очень древняя традиция: когда-то их считали оплатой за перевоз души на ту сторону Стикса. Теперь кладут просто в знак памяти. У каждого свой способ отдать последнюю дань.

После шествия едем в храм на отпевание, затем на кладбище. Гроб снова ставят на возвышение. Начинаются речи. Я слушаю вместе со всеми, и умерший на моих глазах обретает живые человеческие черты. Я узнаю, что пожилой предприниматель, скончавшийся от остановки сердца, был добрым и отзывчивым. Что с ним невозможно было пройти по улице, чтобы кто-нибудь не остановил его и не поговорил хотя бы минут пять. Что у него было множество друзей, и для каждого он находил теплые слова.

В детстве я больше всего на свете боялась смерти. Засыпая, лежа в темноте, я слушала стук собственного сердца, и мне казалось, что это звук ее шагов. Она бежит ко мне из леса.

Здесь и сейчас я перестаю ее бояться. Страха больше нет. Есть только уважение к тому, кто ушел, и благодарность за то, что я и все мы — живы.

…