У Ильи Евгеньевича есть плюшевый медведь, которому 64 года, и пинетки — его младенческие пинетки, которым тоже 64 года. Догадайтесь, сколько Илье Евгеньевичу лет? И этого медведя он никогда никому не продаст. Так что в известном смысле он никогда не попрощается со своим детством — разве в тот срок, когда прощаться приходится и с детством, и с юностью, и со зрелостью.

А на сайте «Авито» он продает целлулоидную неваляшку «Маша» — всем пожившим людям знакомую неваляшку производства Котовского порохового завода, с красным круглым пузиком, подобием чепчика и большими невинными голубыми глазами. История этой неваляшки сложнее истории расставания, это скорее история краха предназначения. Это старая игрушка, побитая жизнью игрушка — в которую, скорее всего, никто никогда не играл. Она своего рода символ несбывшихся надежд.

Илья Евгеньевич — выходец из старой дворянской семьи с громкой фамилией, человек, известный в кругах профессионалов генеалогических исследований, художник и собиратель. Он коренной москвич, издавший первый крик в роддоме имени Грауэрмана (клеенчатая грауэрмановская бирка, как известно, для москвичей «правильного» круга — что-то вроде итонского галстука, свидетельство о сословной благонадежности), выросший в коммуналке на Курской (два туалета и прикрепленная конфорка на каждую семью — элитная коммуналка!) и высоко ценящий свои дворянские корни.

Неваляшка досталась ему от мужа бабушкиной сестры — человека с туманной, глухой, но по-своему честной и чистой судьбой. Алексей Николаевич, 1892 года рождения, не признавал институты советской власти и, хотя не был репрессирован (а в правах поразить его было нельзя, ибо он никакими правами старался не пользоваться), умудрился прожить жизнь мимо побед и падений своего времени. Он торговал на Преображенском рынке своими собственными кустарными поделками — копилками, гипсовыми гномиками и прочей прекрасной лабудой (см. фильм «Операция „Ы“ и другие приключения Шурика»; спойлер: нет, не всех отправляли в кутузку).

У Ильи Евгеньевича была копилка дядиного производства (на самом деле он был внучатым племянником, но звал любимого родственника дядей) — гномик рядом с домиком. Илья Евгеньевич говорит: «Когда я разбивал эту копилку, так плакал!» Так вот же он — миг его прощания с детством, им не замеченный. И деньги нужны, и гномика жалко. Разбил и плакал. Здравствуй, взрослость. Копилка вообще чрезвычайно осмысленный предмет — конструктор первого выбора между пользой и жалостливостью (милосердием, вообще-то). Огромное количество споров внутри благотворительного сообщества могут быть описаны простой метафорой «разбитой копилки».

Тут история нашей неваляшки начинает двоиться и обрастать подробностями. С одной стороны — это подробности злоключений дворянского рода Ильи Евгеньевича. Великолепный Алексей Николаевич связан с семьей нашего героя браком. Он был женат на сестре бабушки, Тамаре (цветочное имя, как считал Набоков). Илья Евгеньевич, большой умелец (по практике генеалогических исследований) искать источники, обнаружил постановление о выселении семьи его прабабушки (беременной, если такие подробности еще способны схватить вас за сердце) из их родового имения в Тульской губернии.

Выселяли, лишали прав в несколько этапов: сначала — лишение земель, потом средств производства (сеялки-веялки, скот и прочее), потом изгнали из усадебного дома, но выделили некое помещение для жизни — здание бывшей волостной управы. В 1925-м выгнали и оттуда. Сохранились воспоминания, как увозили пианино и — на трех телегах — отобранные ноты (знаменитая была нотная библиотека). Их кидали как придется, нотные листы, и как телеги двинулись — они посыпались на землю. И девочки-музыкантши, в том числе бабушка нашего героя и девочка Тамара, бежали за телегами и подбирали ноты.

Опять же наша тема, когда вещь — оскверняемая вещь — становится больше, чем вещью. А девочки действительно были способными: одна из теток имела награду — золотой скрипичный ключ от Гольденвейзера, чрезвычайно известного музыкального педагога. «Скусанный» с этого скрипичного ключа бриллиант впоследствии, во время войны, спас жизнь ребенку — матери Ильи Евгеньевича.

Это все экспозиция. Но вот начинается и действие: бесстрастный и игнорирующий повседневность Алексей Николаевич, клепающий свои копилки, тихо и просто, посредством брака, спасший дворянскую девочку Тамару, покупает в 1960-х годах на том же Преображенском рынке, где торгует (семья живет в Богородском), неваляшку «Машу».

Зачем? И что такое эта неваляшка? О, у нее особый бэк. Неваляшки стал выпускать в 1959 году военный завод, пороховой завод (закрытое и до последнего времени осененное военной тайной производство под Тамбовом, корпуса которого разнесены между собою иной раз километрами, а грузы до самого последнего времени перевозили мерины без подков — и мерины, именно мерины, чтоб без огня, без желаний) — по той причине, что целлулоид и бездымный порох производятся из одной основы, из целлюлозы. Так и получилось, что побочное производство оказалось подчеркнуто мирным: мыльницы, гребешки, игрушки.

И эта игрушка — милая, советская, умышленно простая (ровесница Барби, к слову сказать, Барби у нас тоже 1959 года рождения), стала своего рода брендом города Котовска. Русские не сдаются. Неваляшку не повалишь. Игрушки, должны мы вам напомнить, совсем не простые вещи — своего рода цивилизационный текст, адресованный ребенку. И советский этот текст оказывался невинным, как голубые глаза неваляшки, а потому искусственным, целлулоидным, неживым.

Казалось, совсем неважно, что чистые неваляшки производятся на закрытом военном производстве, а между тем смысл прорастал и прорывался: все советские дети знают, что именно из этих неваляшек получались лучшие дымовухи в мире, и лихо горели невинные пупсы в своем жертвенном костре. Но они и были предназначены гореть. Древний смысл не спрячешь, пороховой завод не случаен.

Неваляшки берут начало от японской игрушки «дарума» (игрушка, олицетворяющая Бодхидхарму; в японской синкретической мифологии — божество, приносящее счастье). Дарумы — игрушки слепые, безглазые, делаются без рук и без ног, оттого что у Бодхидхармы после девяти лет медитации атрофировались конечности. Что же касается глаз, то они рисуются без зрачков. Зрачок должен нарисовать сам покупатель игрушки — в знак задуманного желания. Если желание в течение года не исполняется, игрушку сжигают в том же храме, где оно было задумано (ритуал очищения). Грузило в пузе — залог несклоняемости дарумы — это символ крепости желания, непоколебимости стремления его хозяина. Он на следующий год купит новую даруму и загадает ту же мечту.

К слову, в России неваляшки появились в конце XVIII века, назывались «кувырканами», производились в виде девиц-матрешек, толстопузых купцов, петрушек, имели именование «Ванька-встанька» и эротический подтекст.

Так вот стояла наша котовская «Маша» с древней смесью жертвенности и эротизма, приправленная русской патриотической идеей («завсегда подымемся»). Произведенная на старом пороховом заводе, лупающая голубыми советским глазами (у нас, советских людей, одни желания на всех; и знать не знаю ни о чем неправильном и ни о какой архаике), и купил ее большой знаток неправильного Алексей Николаевич — для кого? Не для сына своего, Олега, который родился в 1943 году, а для будущих внуков. А внуков не получилось.

Олег Алексеевич живет сейчас в городе Москва и с нашим продавцом неваляшки, нашим героем, не общается. Он — одинокий, нелюдимый пенсионер. У него с супругой, так вышло, не случилось детей.

А неваляшка (возможно, до того срока, как ее купили на рынке, хоть кто-то в нее играл — но это совсем гадательная история) так и простояла у бабушки Тамары в бездействии. Символом неслучившегося. Полная смыслов, провела бессмысленную игрушечную жизнь. Пострадала при перевозке. Сейчас, с разбитой «ручкой», вряд ли может рассчитывать на активное дожитие. А продает ее Илья Евгеньевич оттого, что места мало. Он, художник, не может сохранить свою мастерскую. Слишком большой налог назначен. Как обычно: велика Москва, а жить негде. Сломанной неваляшке негде голову непреклонную преклонить.

С чем же прощается теперь Илья Евгеньевич? С памятью, с частью жизни? Действительно ли в продаже старой игрушки есть привкус предательства? Ведь игрушка антропоморфна, в ней есть и бытовой мистический заряд, и род повседневного одушевления; для многих из нас, агностиков, игрушка в последней степени раздумья представляется чем-то вроде кота. Одна из продавщиц коллекции своих мягких игрушек на «Авито» призналась мне, что продает собрание мишек и зайчиков оттого, что ей надоело переворачивать их мордочками к стене, когда приходит бойфренд и планируется ночь любви: «А чтоб смотрели — не могу!»

Игрушка — питомец, брошенная игрушка — символ оставленности. Это так. Но на самом деле оставляем не мы — оставляют нас. В древнем смысле игрушка — маленький Бог, а игра — вечно живой младенческий ритуал, предшествующий всем прочим ритуалам жизни. Стало быть, оставленная игрушка — репетиция богооставленности. Не ты уходишь, от тебя уходят. И с детством ли ты прощаешься?